Лидия Раевская | Дневник дилогии «На игре». День восемьдесят восьмой: трюм и микромимика
Ещё совсем недавно я вам жаловалась на то, что у меня клаустрофобия, а впереди съёмки в трюме корабля. Так вот. Приступ жестокой клаустрофобии я отложу до лучших времён, до того момента, пока, как обычно, я не застряну в собственном лифте, а с трюмом всё вышло удачно. Декорации построили прям в павильоне, и никуда не надо было ехать.
Собственно, предвижу ваш вопрос: откуда на дирижабле трюм? И сразу отвечаю: это не на дирижабле. Это на корабле. А вот ответ на ваш второй вопрос: «какой ещё корабль?!» я, к сожалению, дать не могу. Корабль был. Настоящий корабль, с ненастоящими пиратами. Но он был на море, куда взяли очень ограниченное количество людей, ибо накладно выходит. Насколько я знаю, на корабле плавал создатель тех самых дисков, из-за которых весь сыр-бор, плавал с сыном, и ему было хорошо. Пока туда не прилетели геймеры, с целью убить и дядю-изобретателя, и его сынишку до кучи.
В общем, своими глазами я корабля не видела, опрос очевидцев принёс мало пользы, потому что мне рассказали только про то, что на палубе качающегося на волнах корабля очень сложно было установить тележку Долли, которая постоянно и хаотично каталась по своим рельсам вместе с оператором и его камерой. Больше ничего путного я так и не услышала. Так что примем за данность, что корабль всё-таки был, и трюм в нём имелся.
И теперь в нём снимают ужасную и кровавую сцену убийства.
Сам трюм представлял собой большую фанерную коробку, завуалированную под металл, для натуральности утыканную всякими трубами с имитацией ржавчины, в которой стоял инкассаторский фургон. Вот в этом антураже четверо геймеров: Ян, Комар, Доктор и Вампир – совершали убийство. Убить надо было шестнадцатилетнего мальчика и его папу. Начать решили с мальчика. И тут же столкнулись с проблемой. И даже не с одной.
После долгих совещаний и прений, режиссёр Максим Малинин позвал постановщика трюков, и сурово поставил его перед фактом:
– У нас есть ребёнок. Мы хотим его убить. Выстрелом в упор. Какая от этого будет рана?
Всё-таки, хорошо, что я не впечатлительная барышня. С недавних пор. К садистским вопросам типа: «Навалите мне вон в тот угол побольше трупов. У нас ещё есть трупы?» или «У нас есть ребёнок, как нам его убить?» я уже почти привыкла.
Постановщик трюков, тем временем, задумался. Подумал, и ответил:
– Дырка от этого будет. В тщедушной детской груди. Дырка. Да.
Тут, собственно, нарисовалась вторая проблема, в виде костюмерши, которая ни в какую не разрешала убивать ребёнка именно в этой кофте. Потому что такая кофта у неё одна, если её щас продырявят и окровавят – она её не отстирает, а мальчику ещё в этой кофте предстоит сниматься и дальше, только ещё в живом виде.
Снова возникли прения. Максим Малинин в ажиотаже предлагал окровавить эту кофту и убить ребёнка немедленно, обещая костюмерше лично принести ей такую же, только с перламутровыми пуговицами, а Санаев выяснял у постановщика трюков, возможно ли при выстреле в упор, что кровь будет только на спине?
Садисты. И бездушные люди. Согласны?
Спор утих, все пришли к консенсусу. Ребёнка сейчас убьют, а кровь будет только на спине. Потому что в эпизоде, когда мальчик будет ещё жив-здоров, со спины его не покажут, чтобы не спалить дырку, и возможное пятно от искусственной крови, которое может не до конца отстираться.
Мальчика убивали раз десять, если не больше. Всякий раз он как-то нехудожественно падал, и драматизма своим падением не нагнетал. На одиннадцатый раз драматизм достиг точки кипения, и убитого мальчика перестали мучить. Мучить начали его папу. Папа, на глазах которого только что застрелили сына, конечно, кидается на убийцу с благородной целью его задушить. На общем плане папа справился с поставленной задачей быстро. А с крупным планом почему-то очень долго возились, добиваясь выражения полного озверения на лице папы. Через два часа папа, конечно, озверел до предела. И почти натурально задушил убийцу. Даже пот на лице папы рисовать не пришлось. За два часа беспрерывных и безуспешных попыток придушить Павла Прилучного, кто угодно вспотеет.
Хорошо, что в такие моменты всегда почему-то объявляют обед. Только сейчас я заметила, что очередь к буфету стала почему-то намного меньше, чем обычно. Человек на десять короче. Оглядевшись по сторонам, половину отсутствующих в очереди я нашла почти сразу. На маленьком диванчике возле буфета спал Нодар Сирадзе, в гримёрке, поджав под себя ноги, уткнувшись носом в корзинку с гримом, тихо посапывал Женя Харланов, а убийца детей Прилучный вместе с Серёжей Чирковым ушли спать в соседнюю декорацию. На складе осветительных приборов в нечеловеческих позах уснули трое осветителей. Остальные спали стоя, и сидя на стульях.
Кинопроизводство – это адский труд, тяжелее которого только труд вьетнамцев, круглосуточно работающих в подпольном цехе по пошиву джинсов Дольче Габанна за миску рисовой каши.
Стараясь никого не разбудить, я вернулась на съёмочную площадку, чтобы поближе позырить, что там есть такого интересного. Интересного там ничего не было, не считая кровавого потёка на дверце инкассаторского фургона. Наверное, на меня пагубно повлияло общение с режиссёрами, потому что я поймала себя на мысли: «А почему после убийства всегда остаются только кровавые пятна? А где мозги, разбрызганные по стене? А где осколки черепа, непринуждённо разбросанные по асфальту? Где?»
– Как тебе наш трюм?
Вопрос застал меня врасплох, и я обернулась. Позади меня стоял Павел Санаев, и его добрые глаза светились гордостью.
– Хороший такой трюм, – я поддержала режиссёрскую гордость на нужном уровне. – Добротный такой. Натуральный. Только вон ту замызганную стенку я определённо где-то уже видела…
– Это не стенка, – на секунду обернулся назад Павел. – Это резиновая штора. А видела ты её на ЗИЛе. Мы ею муфельную печь накрывали.
– А тут она зачем?
– Так надо. Это же трюм! Трюм, а не СПА-салон! Тут всё, видишь какое? – Санаев обвёл руками декорацию. – Всё такое… Сраное! Грязное! Ржавое! Обляпанное! Трюм! Поэтому шторе тут самое место.
– А скажи-ка мне, Павел.. – Я перевела тему на интересующий меня вопрос. – А почему, когда человеку стреляют в голову, на стене остаётся только кровь? А мозги как же? А череп на кусочки?
– А мы в голову не стреляем. Экая ты не наблюдательная баба, – укорил меня режиссёр. – Мы только в сердце бьём. Или в ногу, на худой конец.
– А почему не в голову?
– В голову стрелять дорого, – к нам подошёл Максим Малинин. – А мы экономные.
Вот так всё просто. В голову не стреляют из экономии. Чтобы не покупать мозги и кусочки черепа.
Жмоты.
А вообще, я стала за собой замечать то, что раньше мне было не свойственно: я перестала чему-либо удивляться. Перестала краснеть и ахать. Перестала задавать окружающим по тридцать вопросов в минуту. Я стала частью фильма.
Для тех, кто давно работает в кино – это нормальное состояние, а вот для меня – нет. До последнего времени. Как человек, которого укусил вампир, сам становится вампиром, так человек, попавший на киноплощадку, даже в первый раз – тоже становится частью фильма. Хочет он этого или нет. Замечает он это, или не замечает.
Я заметила это только сейчас, и затрудняюсь определить момент, когда это произошло. Неделю назад? Месяц? Два?
Наверное, это скорее хорошо, чем плохо. Потому что кино – это вечное. А стать частичкой вечности – это ещё не у каждого получится.
