Максим Марков | Рецензия на книгу Марии Ривы «Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная её дочерью»
Биографическая проза – чтение, как правило, весьма специфическое. Не обязательно скучное или занудное, вовсе нет, но всё-таки скованное целым рядом правил и условностей. Автору тут необходимо смириться с тем, что жизнь – никак не приключенческое кино, а читателю обязательно следует хоть как-то, но любить (или ненавидеть) главного персонажа – иначе ради чего тогда всё это.
К чести Марии Ривы, которой повезло (или не повезло, тут уж как посудить) быть дочерью выдающегося человека, она отказалась от набивших оскомину штампов – и представила жизнь своей матери в виде не столько документального, сколько полноценного художественного полотна. Как сама Марлен Дитрих мифологизировала свой образ (постоянно «забывая», например, в каком году родилась), так и Рива выстроила воспоминания о ней, подчиняясь правилам жанра – назовите его хоть «женским», хоть «любовным», хоть даже «бульварным». И оттого фундаментальный труд (768 страниц – это весьма объёмная книга!) читается, как принято говорить, на одном дыхании, очень легко. Это не стандартный том из серии «ЖЗЛ», а по-настоящему увлекательный роман, в котором великая актриса, сохраняя все детали своей незаурядной биографии, оказывается не заведомо предсказуемой фигурой, а действительно героиней – безудержно увлекаемой водоворотом бурного ХХ века.
Прекрасным отработанным каллиграфическим почерком она выписала своё полное имя. Сколько же времени это заняло! Она попыталась его сократить: Марилена, Марлена – уже лучше. Может быть, теперь подставить вместо последнего «а» немое французское «е»: Marlene? По-французски это будет звучать Марлен. Она написала ещё раз: МАРЛЕН – МАРЛЕН ДИТРИХ. Да! Вот это в самую пору. То, что надо! Она прописала имя ещё несколько раз и закрыла голубую тетрадку, очень довольная собой. Так в возрасте тринадцати лет она придумала себе имя МАРЛЕН.
Тремя неделями спустя после своего двадцать пятого дня рождения, утром 27 декабря 1901 года, Йозефина, пережив тяжелейшие роды, разрешилась от бремени второй дочерью. Дитя было блистательное: точеную головку опушал цвет летнего заката, тельце светилось, как жемчуг Востока, ясная лазурь проглядывала из-под полуприкрытых век – Золотой Сокол в миниатюре.
Мария Магдалина – таким изначально было её полное имя («Что это было – мольба к Господу о защите или ясновидение?») – с детства всеми признавалась особенной: «Она чувствовала себя не такой, как остальные. Все на свете прекрасные вещи – она не сомневалась – сотворены ради её удовольствия». И хотя традиционное немецкое воспитание не давало ей возможностей отлынивать от домашних дел («Вы не будете знать, должным ли образом слуги выполняют свои обязанности, если не научитесь сами всё делать как надо»), осознание того особенного места, которое она занимает в этом мире, закрепилось безоговорочно, а отношение к вещам перекинулось со временем и на людей.
«Моя мать была как бы “её королевское величество”, – пишет Рива. – Когда она говорила, все слушали. Когда она двигалась, все смотрели. В трёхлетнем возрасте я совершенно определённо знала: моя мать не просто мать, нет, я принадлежу королеве». При этом вопрос «почему» не стоял вовсе: это было «так же естественно, как холод зимой и тепло летом».
Подчёркнутая услужливость, созданная годами Великой депрессии, замечательно соответствовала отношению моей матери ко всем тем, кто обслуживал её за плату. Ни один не покидал своего места, не подавал виду, что чем-то недоволен. Они сносили всё, обуздывали остатки гордости, выполняли любые приказы, зная, что, если они вспылят, их ожидает голодная смерть.
Никогда не заглядывая в то, что происходит вне её мирка, Дитрих естественно принимала такое поведение «маленьких людей». Она искренне полагала, что, если платит кому-то жалованье, значит, ей принадлежит не только труд работника, но и его жизнь. Она не нанимала людей, она владела ими. Такая позиция великой голливудской звезды во времена Великой депрессии не встречала ни в ком сопротивления. Позже почтение к легенде, особенно в Европе, по инерции приводило к тому же результату.
Рассказ о детстве будущей легенды построен на сочетании её безмятежных дневниковых записей с трагическим историческим фоном: где-то неподалёку бушует Первая мировая война, а молоденькую кокетку волнуют только её многочисленные влюблённости и новые фильмы с обожаемой ею кинозвездой.
Она никогда не была обделена вниманием противоположного пола – и уже в одиннадцать лет записала не без восторга: «На катке было чудесно. Я упала, и сразу целая толпа мальчиков бросилась меня поднимать». Спустя несколько лет всё, конечно, становится куда интереснее: «Нет, я слишком хороша для этого! Свои чувства я запомню, но с самим Ф.Ш. всё кончено!»; «Наконец-то я снова люблю. Мне это было нужно. После него, возможно, будет кто-то ещё»; «Один человек сказал мне, что я такая хорошенькая, как кукла, которую всё время хочется целовать», «Я так несчастна, потому что меня никто не любит. А я привыкла быть любимой»; «Вчера на вечеринке вместо обычных карточек за столом были карточки с цитатами. И мы должны были занять место в соответствии с ними. Я тут же отыскала мою: “Что жизнь без отблеска любви?”».
По субботам и воскресеньям я нацеловываюсь на всю неделю. Мне должно быть очень стыдно. Все, кто меня знает, соглашаются с этим, когда я спрашиваю их, что они думают обо мне: я хороша для поцелуев и времяпрепровождения, но жениться на мне – упаси господи! Вот результат моего поведения – например того, что я так легко позволяю себя целовать. Конечно, как тут ожидать уважения. Но что поделаешь? Не моя вина, что моя романтическая натура не признаёт ограничений. Кто знает, как я кончу. Хочется надеяться, что скоро найдётся кто-то, кто по доброте своей женится на мне.
«Сегодня я была в настоящем кино. Шикарно!» – пишет она 1-го февраля 1914 года, а вскоре признаётся в своей любви к актрисе Хенни Портен. Марлен восторгается её красотой («Она снимает платье, чтобы купаться голой. Показывают только её плечи, но сбоку можно разглядеть больше. Она прелестна»), носит её портрет в медальоне («И вся комната в её портретах») и получает автограф на открытке («Большие холодные буквы – её подпись»), вручает ей то «четыре тёмно-красные гвоздики» на премьере сразу двух новых картин («Она выглядела абсолютно божественно и наградила меня самым прекрасным на свете рукопожатием»), то «пучок диких фиалок и ландышей», дождавшись звезду возле её дома («Я протянула ей цветы, и она улыбнулась! В жизни она гораздо красивее, чем в кино»).
«Иногда чувства так меня переполняют, что приходится бежать в магазин и покупать открытку с ней, только чтобы посмотреть на её прекрасное лицо»; неудивительно, что поклонница и сама задумывается о том, чтобы пойти по тому же пути: «Я уверена, что стану актрисой», – сообщает она незадолго до своего 16-летия (и через полтора года: «Один господин в возрасте спросил меня, не актриса ли я кино»).
Пройдут десятилетия, и когда в 1960-м дочь сообщит матери о смерти звезды времён её молодости, Дитрих удивится: «Кто? Никогда о ней не слышала!»
Но не только Хенни Портен было отдано пылающее огнём юное сердце: из круга ближайших знакомых Марлен выделяет графиню Герсдорф, называя ту своим ангелом: «Я бы держала её руку и целовала, целовала, целовала, пока не умру. Она не знает, как велика моя любовь»; и вскоре: «Если бы она не была замужем, я всё сделала бы, чтобы завоевать её сердце и опередить графа Герсдорфа. Даже сейчас я хотела бы быть им». Понятно, что этой «настоящей страсти» не суждено было развиться в нечто большее:
Иногда моя любовь похожа на детскую, хотя она серьёзная, как у взрослых. Это такая любовь, какую я могла бы чувствовать к мужчине. Как же ей не стыдно не понимать меня, она думает, это простое увлечение. Я и сама называю это увлечением, но на самом деле всё не так просто. Вся ситуация! Увлечение можно легко забыть, но любовь – нет.
Уже говоря о чуть более позднем периоде, Мария Рива не стесняется отметить, что её героиня «начинала славиться своим острым умом, чувственной раскованностью, бисексуальными наклонностями» (впрочем, «без налёта вульгарности»), спокойно рассказывает о дружбе матери с трансвеститами («Те принимали Марлен как любящую сестру, часто обращаясь к ней за советом») и подчёркивает момент, когда та заказала для себя у портного мужской вечерний костюм: «В цилиндре, белом галстуке и фраке она была сногсшибательна, когда танцевала со своими разукрашенными перьями приятелями. Её боготворили. Она воплощала в себе всё, к чему они стремились, – совершенный образец переступания грани, разделяющей два пола».
Как ни странно, несмотря на «бурную романтическую натуру», очень красивая и весьма раскованная, как можно судить, девушка более чем спокойно относилась к интимной близости: первый опыт (с учителем музыки) её разочаровал, да и в супружеской жизни она терпела секс «лишь как обязанность», предпочитая именно что «накал романтических страстей». Поэтому уже во время беременности («под веским предлогом, что это может повредить нерождённому ребёнку») единственному законному мужу актрисы Рудольфу Зиберу, пусть он и был «так хорош собой» («Светлые волосы блестят, а одет, как английский лорд в загородном имении»), было навсегда отказано от спальни – и в дальнейшем ему оставалось лишь «служить пылкому созданию, любовь к которому стала его трагедией».
Муж, любя её, соглашался со всем, что она считала нужным. К тому времени, когда он понял, что она сделала и почему, было уже слишком поздно что-то менять. Хотя они оставались в браке около пятидесяти лет, иногда даже жили под одной крышей, но их физические отношения кончились в тот день, когда Марлен узнала, что носит ребёнка.
Разумеется, постепенно повествование доходит и до той части, что про «жизнь в искусстве»; собственно, это и есть основное содержание книги, потому как только-только став знаменитой, Марлен уже говорила о себе в третьем лице: «Она начинала думать о Дитрих как о произведении искусства, отдельном от неё самой».
Рива рассказывает о невероятной работоспособности матери, готовой выступать «абсолютно в любой роли» и умудрявшейся за один вечер засветиться в двух спектаклях («У неё была энергия, преданность делу, дисциплина и самый большой в городе арсенал костюмов»). Развенчивает легенду, согласно которой Марлен Дитрих – «блестящая ученица» знаменитого театрального режиссёра Макса Рейнхардта (который «не счёл нужным расставить всё по своим местам, поскольку довольно скоро его самозваная ученица стала более знаменитой, чем он или его берлинская школа»). Вспоминает приход звука («Комментарий моей матери, с которым, естественно, все согласились, был таков: “Ну, если придёт звук – конец игре глазами. Больше никаких лиц, одна глупая болтовня”») и показывает, как совершенно обыденно вошёл в их жизнь «Голубой ангел»:
Торопливо, как обычно, моя мать поглощала обед. Набив рот картофельным салатом и кусочками сосиски, она пробормотала что-то о том, что сегодня ей надо в театр пораньше, потому что… дальнейшее заглушил салат. Мы с отцом ждали, пока она запьет его пивом. {…}
– Я сказала, – начала моя мать, отчётливо выговаривая каждое слово, – что-очень-важный-американский-режиссёр-который-собирается-снимать-Эмиля-Яннингса-в-звуковом-фильме-на-UFA-как-будто-бы-ожидается-сегодня-в-театре. {…} Говорят, он по всему Берлину ищет шлюху для картины… может, он подумал…
Дальнейшее – во многом уже достояние истории, хотя автор не устаёт время от времени напоминать, что уж она-то – в отличие от всех прочих светских хроникёров, газетчиков и иных летописцев, а уж тем более в отличие от участников описываемых событий, которые (как в первую очередь её мать) до конца жизни не уставали приукрашивать те или иные эпизоды, «оттачивая мизансцены», – так вот, она-то была непосредственным свидетелем того, о чём говорит, и «слышала, как это произошло на самом деле».
Отец налил ей и себе пива.
– Если бы я был Яннингсом, Мутти, я бы в этой сцене не остановился на режиссёрское «стоп!» и додушил бы тебя.
– Что ты хочешь сказать? – Мать была возмущена. – Опять я во всём виновата?
– Ты же отняла у него фильм – «Голубой ангел» принадлежит теперь Марлен Дитрих, а не Эмилю Яннингсу, первоначальной его звезде. Он же это понимает!
Описывая своё впечатление от первых голливудских фотографий восходящей звезды, снятых для «паблисити» Джозефом фон Штернбергом, Рива вспоминает, что «даже на детский взгляд от них словно бы исходило сияние, как от Мадонны»: «Странное ощущение: смотреть на лицо своей матери, такое знакомое или кажущееся знакомым, и видеть, что её превратили в божество».
Этот взгляд снизу на божество, которое в то же время было матерью, и отличает данный труд от множества прочих.
– То, что делают дети, как правило, не очень интересно. Будь потише и слушай, что говорят умные люди. Учись у них и всё запоминай, как я тебя приучила. {...}
– Я лучше буду слушать, что говоришь ты, Мутти.
Это был не сарказм и не лесть. Я не лукавила. Я знала, что мать в самом деле очень умна – это говорили все.
Она взглянула на меня в зеркало и улыбнулась в знак одобрения. Мой ответ ей понравился. Я решила это запомнить.
В 1926 году – ей в ту пору всего двадцать пять лет – Марлен Дитрих пишет в своём дневнике: «Я думаю, я умру молодой». Но нет, ей выпало счастье прожить огромную жизнь и умереть в девяносто – 6-го мая 1992 года. Потому в этой книге так много страниц – меньше такой великолепный роман попросту не мог бы длиться.
Читайте также:
Фрагмент из книги Марии Ривы «Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная её дочерью»
Рецензия на книгу Александра Ширвиндта «Опережая некролог»
Рецензия на книгу Гэвина Эдвардса «Мир по Тому Хэнксу»
«Мир по Тому Хэнксу» Гэвина Эдвардса: избранные цитаты
Бумажные комиксы. «Супербоги» Гранта Моррисона (часть II: кино)
Кинодрафт: «Миф и жизнь в кино» Александра Талала
Цитаты – не то, чем они кажутся: «Тайная история Твин-Пикс» Марка Фроста
Кинодрафт: «Кинопробы» Шэрон Биали
