Максим Марков | Рецензия на книгу Александра Ширвиндта «Опережая некролог»
«На 86-м году жизни, – и уже на первой строчке ты хватаешься за сердце!.. – после тяжёлого и продолжительного раздумья, – так, не понял?.. – принял решение уйти с поста художественного руководителя Московского академического театра сатиры Александр Ширвиндт…»
А-а-а!.. Вот так, едва открыв эту книгу, мы вмиг постигаем суть её скорбного названия. Только зная Александра Ширвиндта – зная его как артиста, как медиа-фигуру, – можно считать его неповторимую интонацию и уловить этот согласованный с возрастом юмор («Смешу Россию!» – как он рапортует порой на торжественных мероприятиях). «Опережая некролог» – в какой-то мере это о том, что лучше, чем ты сам, про тебя никто ведь не скажет.
«Я хочу, чтобы меня запомнили тем, кем я был, и настолько, насколько заслужил».
«Раньше я, бросаясь в графоманию, считал: не надо замахиваться на монументальные мемуары со скромнейшими разделами «Я о себе» и «Они обо мне, а я о них». Теперь подумал: а почему бы и нет? Пусть ещё одна книжонка рухнет в залежи литературных запасников».
Рано или поздно писать о себе начинают практически все артисты. И у Ширвиндта это – уже не первая книга. Построенная на сей раз (по крайней мере, во второй своей половине) именно на обыгрывании этой просыпающейся у всех звёзд тяги к литературе. Как признаётся сам автор, он просто перебрал книжные полки – и таким простым образом собрал свою коллекцию великих друзей, коллег и современников, на каждый подписанный ему том (например: «А. Ширвиндту от небольшого, но чистого сердца. С. Альтов 1978») решив ответить небольшим воспоминанием.
Иногда это всего лишь пара абзацев, иногда – несколько страниц. Иногда, говоря об одном, Ширвиндт вдруг меняет тему и приступает к другому. Иногда нарушает основополагающий принцип – и находит памятный автограф не на книге, а на визитке или на фотографии.
Но всякий раз ему важно сказать о друге (чаще всего, к великой нашей горести, уже ушедшем: «Кончается эпоха. Уходит поколение, отборочно классифицируемое как легенды, и винить здесь некого, кроме Боженьки») что-то хорошее. Найти какие-то особенные, определяющие только этого человека слова.
Так, одни из самых щемящих, как по мне, строчек – об Игоре Кваше, который был «максималист в дружбе, любви и профессии»:
«Игорь всегда жил с ощущением необходимости срочно что-то сделать для друзей. Если он не успевал сегодня, он связывался по телефону ночью и обещал исправиться завтра. {…} И вот в книжном магазине «Москва» на Тверской я, склонившись над столом, надписывал книжки, и тут протянулась рука и раздался бархатный голос: «Если можно, что-нибудь интимное». Так как это был мужской голос, я вздрогнул и поднял голову. Передо мной стоял Игорёк Кваша, который не поленился прийти в магазин, за свои деньги купить мою книжку и сделать мне приятное».
Не всегда эти воспоминания имеют историческую ценность. Даже напротив – почти никогда не имеют. Их никуда не «пришить» и без той самой ширвиндтовской интонации они имеют все шансы раствориться в море иных баек кого-то о ком-то. Но тут – другое.
Ширвиндт плывёт, что называется, по волнам своей памяти. И в ней он не выискивает что-то этакое, чего не помнит больше никто. Он не пытается нас рассмешить уморительным анекдотом или удивить фактами из творческой биографии знакомого мэтра. Он и не пробует объять необъятное (тем более что сделать это с представленными здесь фигурами и впрямь невозможно!). Он просто подбирает блеснувший в миллионе песчинок цветной осколочек – и любовно его рассматривает (его и только его – не мечтая даже восстановить по осколку целую вазу).
И что вспомнилось – то вспомнилось. Не обязательно смешное, не обязательно важное. Просто штрих – ещё один штрих ко всем известному портрету. «Но багаж воспоминаний, конечно, определяется не количеством, а эмоциональным наполнением тех эпизодов, которые вспоминаются».
«Может быть, об этом непедагогично говорить, учитывая значение Андрея Александровича в истории русского театра, но правда выше моральных барьеров. Короче, Андрей Миронов был гениальный артист, удивительно нежный и верный друг и совершенно безграмотный писатель. {…} Как-то Андрюша после заполнения черновика отдал мне свою анкету на редактуру, и я увидел, что во всех нужных графах было написано: «не учавствовал».
Но это – только часть его новой книги. Есть ещё две не менее интересных составляющих: рассказы не столько о себе, сколько о родных – и размышления на самые разные темы.
Щедро делясь домашним архивом (письма, фотографии, те же автографы – и даже сертификат на «пожизненный бесплатный перелёт первым классом» из Москвы в Санкт-Петербург – но только 31-го декабря каждого года), автор приводит выдержки из воспоминаний отца, которому – ну надо же! – посчастливилось присутствовать «на тех исторических заседаниях II Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов», «где были приняты первые декреты – о земле, о мире, о переходе власти к Советам» (!!!):
«Я до сего дня не могу забыть момент, когда впервые увидел Ленина. Я стоял в зале Смольного среди солдат, матросов, вооружённых рабочих. Вдруг возник какой-то неясный гул, сотни людей повернули головы в одну сторону. Я оглянулся и увидел, как вдоль стены быстро идёт, почти бежит Ленин. Он взошёл на помост и, заранее прекращая жестом приветствия, сразу заговорил необыкновенно уверенно, просто и деловито о задачах момента, о первых основных мероприятиях советской власти…»
Из разряда «Я о себе» аналогичных занимательных изюминок не то чтобы много. В детстве, например, автор «был влюблён в актрису Лидию Смирнову». А в молодости любил, чего греха таить, выпить. И сегодня подобные откровения – о том, что тогда «ездили за рулём даже в состоянии крайнего опьянения», – звучат вовсе не весело:
«Однажды я на своей «Победе» вернулся поздно вечером из Дома актёра домой. Утром следующего дня собрался ехать на репетицию, спустился во двор, вижу: стоит моя «Победа», окна открыты, а на сиденье лежат 5 рублей. Это я накануне приехал, расплатился и пошёл спать».
(Отдельный момент – о том, что «Олега Николаевича Ефремова и Михаила Михайловича Козакова, людей дикого темперамента, особенно в состояния опьянения, обуздать не могли. Единственным, кого эти два персонажа слушались в период запоя, был я»; к сожалению, пьянству звёзд у нас всегда было принято потакать – не осуждать же всеобщих любимцев!..)
Уровень свой популярности в народе Ширвиндт отмечает появлением «в сборниках кроссвордов, сканвордов и судоку даже с портретом»; про привычки пишет, что всё делает кратно пяти («Допустим, глотки. Нельзя пить залпом и не считая. Нужно делать пять глотков»); откровенно признаёт проблему «с сегодняшними терминами – со всеми этими «айфенами» («Мне проще называть его утюг, хотя меня всё время поправляют. Мне кажется, ютьюб – это какой-то мат»; «А с гуглом – вообще катастрофа. Само звучание слова «гугл» ассоциируется у меня только с ГУЛАГом или ГУМом»).
«Однажды журналисты спросили, какой у меня самый нелюбимый вопрос. Ответил, что самый нелюбимый: «Как вы относитесь к сегодняшней жизни?» Потому что я к ней уже не отношусь. Я отношусь ко вчерашней и позавчерашней жизни».
А позднее: «Я давно уже живу сегодняшним днём, потому что завтрашний день как явление очень сомнителен: а вдруг нет?» (Конечно, всем хотелось бы, чтоб да.)
Ещё Александр Анатольевич делится жизненным опытом («Я когда-то пробовал бензобак залатать сырком «Дружба» – схватило и держалось несколько лет»); гордится тем, что на его предыдущие «нетленные произведения» ссылаются теперь в своих филологических диссертациях учёные («Правда, кроме своей цитаты, я по серости не понял ни одного слова»); выказывает себя не просто любителем, но знатоком поэзии – вспоминая, например, у Саши Чёрного образ Суламифь, которая «высунувши розовенький кончик / Единственного в мире язычка, / Как кошечка при виде молочка, / Шептала: “Соломон мой, Соломончик!”»:
«Попробуйте высунуть кончик языка. Высунули? Скажите: «Соломончик». Сказали? Что получилось? Вот. Значит, Суламифь была шепелявой».
При этом рассказов, например, о кино совсем немного. Да и те не то чтоб особо вдохновляющие. Вот было бы интересно нам узнать об «эпохальной картине студии «Арменфильм» «Восточный дантист» («К сожалению, кроме меня, по-моему, его никто не видел») – но нет, уходит артист тут же в сторону. И даже о съёмках у Гайдая («Инкогнито из Петербурга») – не абы что:
«Это были годы полной голодухи. Гайдай сказал: «Я бутафорскую еду снимать не буду». На «Мосфильме» накрыли огромный стол для съёмок сцены застолья у городничего. На столе возникли осётр, поросёнок, нарезка – всё настоящее. Но нельзя было сказать: «Мотор!» – и запустить голодную массовку, переодетую в чиновников, – она оставила бы пустыню. Тогда пришёл реквизитор с маленькой леечкой – как для полива Анютиных глазок – и керосином залил всю эту красоту. Какой был запах! Лежит огромный осётр и воняет керосином».
Впрочем, справедливости ради, и о службе в театре книга говорит до печального мало («Но всё-таки основная задача костюмеров – не в том, чтобы правильно одеть артиста. Главное – проследить, чтобы он не ушёл домой в служебных носках»). Хотя тут есть, допустим, и про случайную встречу с Товстоноговым, который «болезненно и осторожно» подходил к выбору материала, и про многолетнюю дружбу с Марком Захаровым, обладавшим «режиссёрским и философским провидением»… Просто «Опережая некролог» – не совсем об этом.
«Принято считать, что наше всё – это Пушкин. Но для меня это – Маркуша. Я его знал лучше, чем Пушкина, и полагаю, что, если сваливать всё на классика, – не проживёшь. А жить надо всё-таки с друзьями».
Ну а мысли вслух носят подчас афористический характер (что подчёркивается и их оформлением – отдельными абзацами: будто что-то пришло в голову – и где-то записалось). С высоты своих лет и званий Александр Ширвиндт не без сарказма взирает на окружающий нас мир – и выносит ему убийственно точный диагноз.
«Мы строим гражданское общество. Этот долгострой будет длиться вечно, пока в фундамент сооружения будет заливаться жидкий поток болтовни».
«Советский лозунг «О спорт, ты – мир!» перестал быть ориентиром, ибо наш менталитет – в том, чтобы глобально обсираться, а потом долго и гениально выкручиваться. Мы дойдём до того, что начнём гордиться свежим допингом и займём в этом соревновании первое место».
«Могила – не выход по амнистии, не освобождение от подлого и бессмысленного жизненного пребывания. И вера в заблуждения гениев-диктаторов не является реабилитацией их зверств. {…} У нас всё время мечтают о сильной руке. У меня мечта о сильной ноге – чтобы под жопу коленкой того, кто мечтает о сильной руке».
«Огорчает некоммуникабельность, абсолютная поверхностность взаимоотношений. Искренность как явление выхолощена. Огромная шапка вранья и словоблудия очень давит...»
«Ускоряющаяся тенденция времени – быть испуганно-зарвавшимся говном. Это очень карьерно заманчиво. Но мне лично поздно».
«Что делать, так мы живём – яростно против чего-то протестуем, а потом, остыв, прекрасно в этом прозябаем».
«Возможно, скоро сбудется зыбкая мечта театральных директоров, и атавизм «художественный руководитель» отпадёт от тела театра. Будет идеально совмещённая в одном лице фигура «худрук-директор» – чтобы не ревновать друг друга к полномочиям, а редко ссориться с самим собой. И на пепелище русско-советского репертуарного театра возникнут огромные монстры-кластеры – дискотека-фитнес-боулинг-кабак-бардак, а для обозначения театральных традиций посреди всего этого – подвешенная за жопу Васса Железнова».
Насколько эта книга хороша? Трудно сказать объективно и честно. Это и не художественная литература – но и не совсем документальная, вроде бы мемуары – а вроде бы и нет. Это совершенно как будто бы необязательные заметки – которые тем не менее приятно читать, вспоминая тех любимых людей, которых лично тебе довелось знать разве что с экрана телевизора.
Поэтому так и хочется скрыться за авторитетами. «Чувство юмора есть не у всех. Ты не Лепс. Стадионы не собираешь. Чем умней юмор, тем скромнее аудитория», – пишет автору уже упомянутый выше Семён Альтов. «Моя любовь к Вам насчитывает такое количество столетий, что никакая мелочь её не разрушит», – пишет ему же Андрей Максимов. И уж явно не просто так приведено здесь ещё и письмо Дины Рубиной, которая «с огромным удовольствием» прочитала одну из предыдущих книг Александра Ширвиндта:
«Она замечательная! Во-первых, она очень хорошо написана, во-вторых, гениально придумана (как известно, именно структура, именно «архитектура» делает исписанные страницы книгой). В ней – множество глубоких мыслей, точных наблюдений над родом человеческим, много грусти о жизни, жутко смешных эпизодов и, наконец, бездна обаяния. Да Вы и сами это знаете».
Ну и разве нельзя то же самое сказать вообще обо всём, что выходит из-под пера прекрасного артиста, на закате лет оказавшегося ещё и симпатичным писателем?..
«Если пролистать меню моей биографии, то в целом получается, что я не делал того, чего не хотел. Тут возникает опасение, что я делал то, что хотел. Опасение напрасно, ибо я толком вообще никогда ничего не хотел. Нет, не то, что вообще ничего не делал, а в основном делал вид, что делал то, что хотел».
Читайте также:
Фрагмент из книги Марии Ривы «Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная её дочерью»
Рецензия на книгу Гэвина Эдвардса «Мир по Тому Хэнксу»
Рецензия на книгу Тома Хэнкса «Уникальный экземпляр. Истории о том о сём»
Ещё одна книга про «Твин Пикс»: плохая, но не без своих жемчужин
Бумажные комиксы. «Супербоги» Гранта Моррисона (часть I: комиксы)
Бумажные комиксы. «Супербоги» Гранта Моррисона (часть II: кино)
Бумажные комиксы. «Супербоги» Гранта Моррисона (только цитаты)
Рецензия на книгу Г. Ф. Лавкрафта «Зов Ктулху» с иллюстрациями Франсуа Баранже
Бумажные комиксы. Посткарантийный анонс, часть 5 (разное)
