— Как вы оказались вовлечены в этот проект?
— Все началось на Каннском фестивале в 2002 году, где я представлял фильм Брайана Де Пальмы на закрытии фестиваля. Однажды ночью мне позвонил Педро и сказал: «Я сейчас в процессе изучения одного романа. Не знаю, буду ли я его когда-либо адаптировать для киноэкранов, но этот роман меня очень вдохновляет, у меня возникает множество идей. Хочешь участвовать в этом проекте?» И я ответил: «В принципе да, конечно. Правда, неплохо было бы увидеть сценарий». С того времени мы виделись всего несколько раз, но Педро периодически спрашивал меня, занят ли я. В прошлом году в Нью-Йорке, во время семинара по фильму «Грек Зорба» мне снова позвонил мэтр и сказал: «Вот он, пришел момент». Я немедленно начал читать сценарий и сразу же согласился участвовать в проекте.
— В этом фильме вы исполняете роль «сумасшедшего профессора». Такие роли мы привыкли видеть больше в фильмах прошедших десятилетий, что-то вроде Доктора Франкенштейна, который находит своего Игоря в Марилии (Мариса Паредес). Какие новые оттенки вы придаете этому классическому архетипу?
— Конечно, есть что-то общее. Я приехал на репетиции со сложившимся представлением об этой роли и очень быстро выложил свои идеи по поводу персонажа. Тогда Педро мне сказал: «Антонио, давай пойдем по другому пути». Он описал содержание и форму фильма, а также мотивы и внутренний мир моего героя. Передо мной возник образ очень экономного персонажа, абсолютного минималиста, сурового, но в тоже время довольно спокойного. Он убедил меня по форме и по содержанию картины. Я помню, как Педро мне сказал тогда, что «у фильма уже достаточно сложностей и нюансов по его задумке. В нем много переменных, и очень запутанный хронометраж… мы не можем сразу же раскрыть характер твоего персонажа». На самом деле, если мы рано подскажем зрителю что-то о моем персонаже и о сюжете в целом, наша история сосредоточится на интерпретации характера. Это нечестно по отношению к зрителю: мы должны отдавать себе отчет в том, что мы хотим поведать, потому что с самого начала история очень непростая. Альмодовар сравнил это с наполнением сосуда: «Если мы пойдем по моему пути, мы достигнем того, что персонаж станет прозрачным, и ты превратишься в стакан, в который зритель сможет поместить своих собственных демонов». В самом начале я планировал раскрыть весь этот дикий ужас, что скрывается под кожей моего персонажа. В конечном итоге многие страшные вещи так и остались внутри моего героя. Моя сдержанная игра — это предыдущий опыт работы с Педро.
Альмодовар и Бандерас за работой
— Что-то из этого образа есть в вас?
— Ничего. Прежде всего, я не настолько методичный человек. Меня спрашивали: «У тебя есть дочь, и, наверное, ты понимаешь, что движет твоим персонажем?» Ну, наверное, я по характеру больше похож на типичного страстного испанца. Если я поймаю преступника в течение 5 минут после того, как он совершил нападение на ребенка, то моя реакция будет в первую очередь эмоциональной. У меня бы просто не хватило терпения ждать 5-6 лет, день за днем…
— 21 год спустя после премьеры «Свяжи меня!» вы снова работаете с Альмодоваром и снова играете одержимого персонажа. Критики очень хвалили вашу игру в «Свяжи меня!». Чего Вы ожидаете от фильма «Кожа, в которой я живу»?
— Уже вышли первые обзоры. В Англии, например, фильм и моя игра очень понравились кинокритикам. Здесь, в Испании Альмодовару сложнее: за границей его фильмы воспринимают по-другому. Хотя, мне кажется, в этом есть какая-то закономерность, и то, что происходит с Педро Альмодоваром, на самом деле, происходит со всеми другими режиссерами в их родных странах. Да, и существует много американских режиссеров, которым тут поклоняются, хотя на своей родине они не так успешны. Взять последний пример Вуди Аллена. В Европе он полубог, а в Соединенных Штатах — нет. Возможно, это как-то связано с его личной жизнью, потому что американцы консервативны и так и не смогли понять того, что он женился на своей приемной дочери. Критика в сторону Педро и всех, кто работает с ним, связана с сенсациями, которые он вызывал в 80-ых. Поэтому когда я работаю с Педро, я не только заново переживаю восхищение и любовь к нему и его уникальному миру, но также и все те реакции, возникающие вокруг его работ. Меня не удивляет, что есть люди, которые хотели бы распять нас, мы все это уже проходили, и радует то, что есть также люди, которые нами восхищаются. Так было и раньше. Я никогда не забуду премьеру «Лабиринта страстей» на фестивале в Сан Себастьяне в 82-ом году. Нам говорили очень оскорбительные вещи, нас хотели убить, нам аплодировали и свистели, и люди спорили между собой. Тогда я понял, что то, что происходило, было чем-то большим, нежели реакция на продукт кинематографа.
— Насколько для вас важна критика?
— Я очень мало извлекаю для себя из критики, так как не читаю ее. Раньше читал, но теперь нет. Я смотрю фильм, смотрю, чего мы достигли, как реагирует зритель, и все, двигаюсь дальше. Следующий фильм.
Бандерас и Мариса Паредес
— «Свяжи меня!» — ваша последняя совместная работа с Педро, но далеко не единственная. Как вы оба изменились с того времени, как работали вместе?
— В личном плане никак не изменились. Мы продолжали видеться и поддерживали связь. В профессиональном плане я заметил одну перемену: Педро стал минималистом, в нем больше японского и чистого. В его персонажах нет столько «барокко», как раньше, он не использует столько второстепенных персонажей, хотя все еще встречаются такие, как Тигр. Это что касается формы. Относительно содержания, он стал более глубоким и более серьезным, более драматичным. Во время съемок я шутил: «Педро, давай снимем комедию. Посмеемся, как в старые времена». Возможно, в будущем мы снимем комедию, которая окажется тем, чего от него ожидают критики. Но не сейчас.
— Вы говорили в других интервью, что цените, когда вам дают возможность импровизировать и добавлять свои идеи. Педро — режиссер с очень ясным представлением того, чего он хочет снимать, и его трудно убедить. В конце концов, что побеждает?
— С Педро я не могу импровизировать. Со временем я разработал довольно сложную макиавеллевскую технику, пытаясь внедрить свои идеи в его фильмы. Мне особенно это удавалась на съемках «Свяжи меня!». Я просто играл с его идеями у него на глазах. По сценарию я должен был прийти за кулисы к героине Виктории Абриль и надеть парик блондинки. Мне не нравился парик, в нем я чувствовал себя совершенно ужасно, но я не мог ему сказать: «Педро, я не хочу надевать этот парик». Тогда я нашел другой парик, с очень длинными волосами и надел его, пока подготавливали освещение. Я начал ходить перед ним в парике, дурачиться, играть на гитаре. И вдруг Педро сказал: «Тебе очень идет, так и оставайся». Я ответил, что просто дурачился и что я должен быть в парике блондинки, а он мне: «Нет, тебе этот парик очень хорошо подходит». Вот так я и смог внедрить тогда свою идею. Но с тех пор, как я уже говорил во многих интервью, он меня раскусил и больше этого не случается. Но Педро всегда рассмотрит ваши предложения, если они грамотно сделаны, с Педро всегда любые предложения надо делать осторожно. Если ты логично рассуждаешь и можешь поймать его в правильный момент, он дает тебе возможность реализовать свои идеи. С другими режиссерами мне удается импровизировать. С Вуди Алленом, например, я делал что хотел. Я помню первый день съемок в ювелирном магазине с Наоми Уоттс, она никак не могла вставить сережку в ухо. Я смотрел на нее и сказал что-то, типа: «Да, тяжело быть женщиной, правда?», на что она мне ответила «Да, очень сложно». Мы это повторили в каждом дубле, хотя этого не было в сценарии, но Вуди понравилось. Через несколько часов я подошел к Вуди, и он мне сказал: «Если я тебе ничего не говорю, значит продолжай, ты все делаешь хорошо». Ну и так как он мне ничего больше не сказал на протяжении всего фильма, я делал то, что хотел.
Антонио, Наоми и Вуди Аллен
— Вы стали одним из самых известных испанских актеров во все мире. Не кажется ли вам, что ваш пример значительно облегчил путь в Соединенные Штаты другим европейским актерам?
— Не знаю, это не было моим намерением. Я просто хотел найти свой путь в своей профессии. Многие мне говорят, что я открыл им двери. Если я кому-то помог — отлично. После меня были те, кто поднялся на более высокую ступень, и это мне тоже нравится, я не завистлив. Но это происходит в Испании и в других областях — в спорте (раньше выиграть Ролан Гаррос было невозможно), в деловом мире. Я рос вместе с моей страной. Когда умер Франко, мне было 15 лет, и я превратился из мальчика в мужчину в то же время, как Испания выросла из диктатуры в демократию. Комплекс неполноценности тогда был у всех — все, что было из заграницы, считалось лучшим. Я задумывался, чем же мы хуже, чем другие? Со временем мы все избавились от таких идей, и я это вижу в новых поколениях: у Бланки Суарез или Жана Корнета, которые работали с нами над фильмом «Кожа, в которой я живу», таких мыслей не возникает, они уже более подготовлены к переменам. Все это замечаешь с годами, оглядываешься назад и видишь, какими мы были, и к чему мы пришли. Раньше мы только в шутку говорили о работе с Голливудом, а сейчас это — самая настоящая реальность. Если я помог открыть дверь испанским актерам для работы в Голливуде и сниматься с Морганом Фрименом, например, или с великими режиссерами, то я счастлив.
— Что вы думаете о последних онлайн новинках, типа Фильмин и Нетфликс — это порталы для законного проката фильмов через интернет?
— Кроме того, что это может привести к пиратству, я не знаю, к чему еще это может привести. Я просто не понимаю, как моя дочь может купить себе целый сериал для просмотра на мобильном телефоне, не понимаю, как при этом можно не потерять нить, и вообще понять, о чем фильм. Видимо это потому, что они родились с этими технологиями, а мы нет. Для меня кино — это ритуал переживания в темном кинозале среди незнакомцев и на огромном экране. Хотя, может, я рассуждаю как старик. Новые поколения потребляют продукты совершенно иначе. И это относится не только к кино, во всем остальном это тоже происходит, конец одного — начало чего-то другого. Мне всегда было интересно смотреть, как приспосабливают форматы под новые поколения, и как новые поколения приспосабливаются к новым форматам гораздо легче, чем мое поколение. Все происходит с такой скоростью, что я даже не представляю, каким будет кино через 20 лет. Будут показывать голографическое кино в середине круглого зала? Что же произойдет? В любом случае, это кино в трехмерном и четырехмерном пространстве изобрели 3000 лет назад и назвали его театром. И вдруг, театр стал особым искусством, театры начали наполняться. Мне нравится, что там нет ни трюков, ни двойников, ни спецэффектов… Кроме того, в театре есть особенная сила настоящего момента, мимолетного. Я долгое время играл в театре и знаю, что спектакли никогда не бывают одинаковыми. Все, абсолютно все влияет на выступление — твое физическое и духовное состояние, состояние публики, ведь публика бывает холодная, а бывает горячая… Каждый день спектакль меняется, и то, что видит зритель — уникально. Если ты это попытаешься заснять на пленку, это уже не театр.
— После 85 фильмов, что вас прельщает больше — новые роли или плавный переход в спокойную жизнь?
— Я до конца жизни буду работать в кино. Это правда, что с каждым годом возникает больше возможностей: появляются предложения, которые мне действительно интересны. С другой стороны меня все больше интересует режиссура и возможности свободно выразиться. Также я собираюсь вернуться в театр. Я не сдаюсь просто так! Люди иногда интересуются — «а зачем?» Мне нравится рассказывать истории и находить новые схемы работы. Мне нравится, когда люди проникаются моей работой, тем, что я пытаюсь сказать, и этим я живу.
«Кожа, в которой я живу» выходит в широкий прокат 22 сентября.
