Единственный роман Эмили Бронте переносили на экран бесчисленное количество раз. Такой «Грозовой перевал» выходит впервые. Поставила картину Андреа Арнольд — обладательница феноменального зрения, создательница гениальной «Красной дороги», пожалуй, одна из самых ярких представительниц «новой британской волны». Любимый прием режиссера — подолгу вглядываться в серую обыденность, выискивать жизнь там, где проще найти вырождение. За это многие кинокритики называют Арнольд угрюмым соцреалистом, что, конечно же, правда лишь отчасти. Как и Бронте, она — в первую очередь, поэтесса. Нежную витальную прозу британская постановщица превращает в черную песнь. Кристально чистый романтизм замещен здесь мрачным, как распростершийся над английскими просторами небосвод, гиперреализмом. На вересковых пустошах как никогда сыро и холодно. Ветер то и дело развевает волосы Кэтрин. Капли дождя стекают по темной коже Хитклиффа. Оба толком не знают, как выразить свои чувства. Но, несмотря на это, любовь, как положено поэзии, постоянно рифмуется тут с кровью. В кульминационный момент Кэтрин примется зализывать Хитклиффу раны.
Камера удивительного Робби Райэна (оператор предсказуемо собрал ворох наград, включая "Озеллу" Венецианского кинофестиваля) устремляется к кровоточащей плоти, после чего зритель, наконец, перестает задаваться вопросом, почему Хитклифф черный — все-таки очевидно, что в этот момент перед ним раскрываются не персонажи любимой книжки, а живые настоящие люди, которые мало чем отличаются от современников. Им горько, больно и злоба раздирает изнутри — и с этим, как это часто бывает, ничего нельзя поделать. Со своей документальной стилистикой съемки, непрофессиональными актерами и гулким молчанием вместо саундтрека Арнольд похожа на сертифицированного экзорциста. Два часа она старательно изгоняет из «Грозового перевала» дух романтизма, выскабливает диалоги до той степени, когда героем остается лишь общение посредством взглядов, вытравливает из сценария всю куртуазность первоисточника. И в итоге на экране остается не безжизненный труп, не зияющая пустота, а то неописуемое иррациональное, таившееся все это время между строками романа Бронте; суть, из-за которой книжка и прописалась под подушки всех барышень на свете. «Ты убил меня», — прошепчет Кэтрин возлюбленному, умирая не столько от болезни, сколько от чувств. Густой туман вновь опустится на землю. В глазах Хитклиффа вспыхнет нечто демоническое. Любовь бывает разная. Иногда она протекает в режиме страшно болезненной лихорадки, какой не пожелаешь и врагу, но тем не менее, как пелось в одной хорошей российской песне: «лучше уж так сдохнуть, чем никогда никого не любя». Арнольд с Бронте, кажется, говорят примерно о том же самом.
