Для начала непривычно красивого здесь артиста Хартнетта некий изверг сильно-сильно мутузит бейсбольной битой по голове, а затем больно-больно вгрызается ему в подмышку. Разумеется, все это продемонстрировано с тем вопиющим неистовством, от которого даже самые стойкие начинают невольно ерзать в своих креслах. Удивленно смотришь в данный момент на часы, но они предательски констатируют, что до конца фильма осталось еще около двух часов хронометража (собственно, за временем тут следишь не просто так; обескураженные зрители, дружно схватившись за головы, выбегают из зала практически каждые пять минут).
Понять тех, кто будет во время просмотра картины недовольно фыркать и крутить пальцем у виска, совсем несложно: иногда кажется, что этот беспрецедентно наглый шок-перфоманс для того и создан. Заслуженный вьетнамский мэтр Ан Хун Тран (на днях он демонстрировал в Венеции экранизацию «Норвежского леса») сознательно исключает из картины линейное повествование, намеренно топит кадр всеми существующими оттенками красного, умышленно делает свое произведение физически невыносимым.
Однако, как ни странно, все вышеперечисленное в конечном результате производит впечатление не дани моде на азиатский экстрим, а некой вынужденной на то меры. После того, как аудитория отсеивается до трех с половиной человек, картина крайне элегантно выруливает на территорию, где авторское чувство прекрасного достигает апогея, а путаный сюжет обретает форму вполне себе цельного кинополотна. Оператор неожиданно талантливо и непринужденно впадает здесь в визуальное эстетство — неслучайно самые эффектные эпизоды картины связаны с подсвеченным тысячей неоновых огней Гонконгом. Не уступает ему и режиссер — персонажи под полуобморочные рулады меланхоличных Radiohead разыгрывают всем хорошо известный новозаветный сюжет, но пропущенный сквозь призму болезненной эстетики творчества Клайва Баркера.
Несмотря на то, что библейские аллюзии прямолинейны до одури, считывать их довольно увлекательно: Мессия оказывается сыном владельца крупнейшего медицинского конгломерата; Мария Магдалина — наркоманкой со стажем; Понтий Пилат — жестоким гангстером, а Иосиф Аримафейский — хмурым детективом, немножечко свихнувшимся на почве расследования дела, в котором уже другой безумец сшивал из человеческих тел скульптуры.
Что, пожалуй, самое удивительное: главная особенность этой штучной работы заключается отнюдь не в воспалившемся разуме сценаристов, по которым плачет клиника, а действительно в редкостном на сегодняшний день умении балансировать на грани, но не впадать при этом в пошлость. Пока наблюдаешь за тем, что наворотил очередной преемник беспощадной эпохи постмодернизма, ощущение кощунства не возникает ни разу. Ан Хун Тран не пытается копать глубоко или впадать в нравоучения, тем не менее, в той тонне бутафорских жмуриков и десятках литров крови он умудряется запрятать не голую физиологию (как это было в печально известном фильме Мела Гибсона), а истинное томление духа.
Да, повествуя историю одного конкретного мытарства, режиссер раскрывает своих героев-страдальцев чуть меньше, чем хотелось бы, зато ближе к финалу автор с чувством и расстановкой выдает весьма убедительный портрет современного верующего. Завидев распятого на кресте спасителя, этот самый верующий любезно покрывает его золотой краской, напяливает ему на голову терновый венок, а потом, оставляя умирающего под палящим солнцем, с радостью бежит нести благую весть людям.
