— Ира, первый вопрос о форме. Ваша картина, как я понимаю, это альманах историй. Или они как-то все-таки связаны между собой сюжетом?
— Честно говоря, не хотелось бы считать это альманахом, потому что... Потому что я так не считаю. Я все-таки вижу это как один целый фильм, в котором есть некие фрагменты из жизни разных людей. Для меня там есть и общая мысль, и связь с каждой из новелл, которых пять. Несмотря на то, что это всё разные люди и разные герои, у них у всех есть в основе какая-то общая черта, общая тонкость, душевная организация, общее желание быть понятыми... Если бы у меня, как у режиссера, была возможность воспринимать эти сюжеты как совсем отдельные истории, то я бы, наверное, просто выпускала бы каждый год по короткометражке, ездила бы на все фестивали, потому что каждая история сама по себе — яркая и замечательная. Но я никогда не видела их отдельно. Я видела, что это как будто событие из жизни одного человека, просто он в разных лицах, поэтому для меня это не альманах, это просто одна жизнь, только люди в ней разные, и фрагменты из их жизни тоже разные. Альманах — это немножко другое, альманах могут снимать несколько режиссеров, они все разные, у каждого свой голос, а здесь истории все-таки объединены тем, что это всё сделала я, а не разные люди. И они похожи стилистически, с точки зрения языка. Это просто один большой фильм, состоящий из разных фрагментов из жизни героев.
— Для вас это дебют, я правильно понимаю?
— Полнометражный — да, это дебют.
— Какой новый опыт вы приобрели при работе с полным метром, пускай и собранным из отдельных историй?
— Как-то так складывается, что в каждой моей работе, для телевидения или документальной, всегда есть что-то такое. Я просто не могу делать то, что я уже делала, так уж получается… И всё время есть какая-то фишка, какая-то интересная зацепка, которую мне хочется попробовать. Здесь очень много говорят, такая стилистика. Хотелось плотно поработать со словом, с актерами, буквально зажав это всё именно в актерскую игру, в какие-то рамки. У нас там всё очень локально, очень интимно, нет такого большого размаха, свойственного нашему кино. В общем-то, это специально, чтобы попробовать какими-то минимальными средствами сделать фильм интересным, даже просто себе доказать, что я могу, что необязательно иметь кучу объектов, кучу всего остального… Что главное в фильме не масштаб, и что даже при маленьком масштабе можно показать что-то глубокое, что интересно смотреть и слушать. Для меня это впервые, чтобы в моем кино так много говорили, играли.
Мария Шалаева и Александр Яценко в фильме «Диалоги»
— Каким образом родились все эти истории?
— У меня есть мой любимый соавтор и друг, произведения которого мне всегда были очень близки. Но это всё очень короткие произведения, и однажды мне захотелось сделать из них одну большую историю. На самом деле это было связано еще и с тем, что у меня на тот момент было очень больше желание что-то снимать, и снимать не то, что предлагали, а то, с чем бы мне как раз хотелось дебютировать. И мы начали снимать сами, потому что я подумала, что мне все равно никто не даст никаких денег на это, а сами тексты не смогут доказать, что они могут быть на экране, потому что все-таки литература и кино — это разные вещи.
— Как вы считаете, может ли авторское кино быть зрительским и коммерчески успешным?
— Это любимый вопрос этого «Кинотавра». Я думаю, что да. Зрителем ведь может быть абсолютно любой человек. Зрители — это твои близкие люди, твои родители. Просто мы иногда думаем, что зрители — это какая-то серая масса, которая совсем ничего не понимает, и даже не пытаемся идти им навстречу, вообще никак. Часто думаем, что наша форма, в которой сделан авторский фильм, длина кадра, какая-то заложенная туда экспериментальная мысль, — всё это будет им совершенно непонятно. Мы сразу отрезаем им все пути, мы всегда отказывали в этом нашему зрителю, причем, отказывали в этом специально. Сами провоцировали их на абсолютное отсутствие желания что-либо понять. Но это не значит, что это так. Нужно пускать авторское кино на экраны. Надо его просто туда пускать, а это смелость уже не режиссерская, это смелость продюсерская, это уже смелость прокатчиков. Это уже чуть-чуть, может быть, другая форма. Но и убирать его тоже нельзя, нельзя сделать всегда фильм только для зрителя, потому что в этом нет никакого развития. Искусство тоже надо поддерживать.
— И заключительный вопрос: что такое, на ваш взгляд, настоящее кино?
— Настоящее кино... Ой-ой-ой. Не знаю насчет настоящего, «настоящее» вообще такое слово, оно очень субъективно. Я думаю, что для всех это будет что-то свое, в слово «настоящее» каждый человек вложит абсолютно разные смыслы. Поэтому я думаю, что здесь «кино» важно, второе слово. Настоящее оно или не настоящее, главное — чтобы в кино было кино. А кино для меня это то, что ты смотришь и не понимаешь, как они это сделали, почему я сейчас плачу? Как они так сделали, что я смеюсь и не могу остановиться? Почему я симпатизирую бандиту? Кино — это такая неуловимая штука, когда ты не можешь оторваться, теряешь себя в этот момент, становишься ведомым какими-то чувствами, веришь всему как ребенок, хотя тебя страшно обманывают, тебе вешают на уши такую лапшу… а ты веришь в нее. То есть, это очень тонкая вещь, которая, может быть, наоборот, тебя освобождает от этой связи с экраном и так сильно погружает тебя в свои мысли, что ты идешь и думаешь, что всё, что нужно было этому режиссеру, этим людям, сделавшим это кино, — это чтобы ты просто начал думать о себе, о своей жизни, о своих каких-то впечатлениях, совершенно забыв о том, что ты только что видел на экране.
