Однажды в начале 1960-х годов сценариста Даниила Храбровицкого вызвали в Главное управление кинематографии и предложили ему написать сценарий о советских физиках. По стечению ряда обстоятельств, Храбровицкий решил пригласить в соавторы Михаила Ильича Ромма. Того идея увлекла, однако не настолько, чтобы с ходу записываться в режиссеры картины: в то время Ромм переживал многолетний творческий кризис, вызванный стремлением уйти от компромиссного кино к более личному, непосредственно его глубоко волновавшему. Ему, почти ровеснику века, было уже 60 — период серьезного осмысления пройденного пути, ознаменовавшийся нежеланием размениваться на мелочи в ожидании своей, главной темы. Позади были фильмы, принесшие ему народную любовь и профессиональное признание: «Пышка», «Тринадцать», «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», «Мечта», «Убийство на улице Данте»… Но новое время требовало новых форм, новых идей, постановки новых вопросов — и Михаил Ромм понимал это лучше прочих. «Для того чтобы поставить эту картину, — говорил он позднее, — мне пришлось содрать с себя шкуру, глубоко вьевшуюся, содрать все те штампы режиссуры, которые постепенно накапливались у художников в период малокартинья, в годы культа личности. Штамп появляется там, где художник не верит в то, что он делает, не верит, что событие, которые он изображает на экране, есть неповторимое, один раз в жизни изображаемое, что для каждого события ты должен найти его окончательное выражение».
Поэтому еще на первых подступах к замыслу Роммом было поставлено твердое условие: облученный физик не должен спастись. Так родился несущий сюжетный конфликт — герой добровольно решает обменять открытие на жизнь. «С самого начала мы решили поломать привычные схемы кинодраматургии, — рассказывал Храбровицкий. — Ведь у нас зритель, сидящий в зале, как правило, абсолютно спокоен за героя — он уверен, что авторы сберегут его, оградят от серьезных неприятностей, потрясений, переживаний, не говоря уже о смерти. Это спокойствие наша кинематография воспитывала в зрителях в течение долгих лет. Мы с Михаилом Ильичем поставили перед собой и перед руководством студии условие: мы не будем ничего смягчать, упрощать, не будем облегчать путь героев».
Основательно всё обдумав, Ромм понял, что «раскопки» дали именно тот результат, которого он давно и безуспешно искал. «Если я убежден, — поклялся себе он, — что исследовать человека нужно в исключительные моменты его жизни, пусть трагические, пусть граничащие с крушением, катастрофой, то я буду брать этот материал, не боясь ничего». Решение вернуться в режиссуру было принято.
Первоначально будущая картина называлась «365 дней», но в ходе двухлетней работы над литературной первоосновой дней было решено оставить не более десятка. «Когда мы закончили первый вариант сценария, мы сами увидели в нем драматургические эффекты, которые были подсказаны не физикой, а привычкой к проторенным ходам, только положенным на необычный материал, — вспоминал Ромм. — Мы стали выбрасывать всё, что казалось нам вчерашним днем кино. Сюжет начал как будто ослабевать, зато мысли стало больше». Но окончательная структура (скажу, забегая вперед) была принята только после первого рабочего просмотра начерно склеенного фильма, завершившегося чувством неудовлетворенности сделанным. Желая избежать развала материала и добиться исключительной цельности картины, Ромм придумал разделение на дни по количеству сюжетно важных узлов — отсюда и появилось ставшее впоследствии знаковым для всего советского кино название: «Девять дней одного года».
Особенностью сценария, переродившейся затем в несомненный плюс фильма, было то, что движущей силой драматургии явился не сюжет как таковой (два физика-ядерщика влюблены в одну женщину — в пересказе звучит достаточно банально), а живая, ищущая, жаждущая ответов мысль. «Весь конфликт фильма, — писал Ромм, — построен на столкновении разных образов мышления, и картина в целом представляет собой как бы спор по-разному настроенных и по-разному думающих людей». Для 60-х это был весьма смелый шаг, разрушавший устоявшиеся традиции — но именно этим картина и привлекла к себе столь широкое внимание. Герои самозабвенно дискутировали о вещах, в принципе мало понятных обычному человеку, — но это-то и было интересно, в этом и была, что называется, «соль»! На экране органично существовали люди, смысл жизни которых заключался в сугубо научном поиске — но оказалось при этом, что они точно так же, как и все, дышат, влюбляются и мечтают. И это оказалось открытием.
Даже трудно сообразить, есть ли сегодня такая профессия, которая могла бы хоть в малейшей степени сравниться по популярности со славой, окружавшей тогда ученых-физиков — особенно после выхода «Девяти дней одного года». Нет, «популярность» здесь не совсем правильное слово — над ними веял ореол избранности, недосягаемости… «В те дни физика, люди физики, их открытия и проблемы, — вспоминал Алексей Баталов, сыгравший в фильме Гусева, — все это было едва ли не самым оживленным перекрестком, на котором сходилось множество молодежи… Как раз тогда стал наконец рассеиваться туман, открывая то, что еще вчера хранилось в глубокой тайне». Физики и лирики — это противопоставление из шестидесятых успешно дожило и до нынешних дней.
А ведь поначалу Ромм не видел Баталова в образе героя-физика. У актера тогда болели глаза, в связи с чем он лечился в Крыму, — и режиссер считал, что это достаточная причина, чтобы поискать другого исполнителя. Сценарий, тем не менее, в Симферополь послали. Прочитав его, Баталов уже через несколько дней явился на «Мосфильм», — и отказать ему было решительно невозможно. Специально для того, чтобы не наносить его глазам вреда ослепительным светом, для съемок картины была заказана высокочувствительная пленка, еще только проходившая испытания. Ее способность запечатлевать достаточно слабо освещенное пространство привнесла в фильм особую, запоминающуюся и — как бы это выразить — правильную, что ли, атмосферу.
Но вот актера на вторую главную роль искали долго. Игорю Горбачеву, на которого роль Куликова, можно сказать, и писали, пришлось отказаться от предложения по настоянию врачей. Кого только вслед за ним не пробовали — даже Андрея Кончаловского (сыгравшего в молодости несколько небольших ролей) и… Эльдара Рязанова! (Рязанов «отказал» классику, сославшись на то, что сценарий, якобы, не ахти, да и вообще — ему предстояла загранпоездка, так что, какая уж тут роль, какая картина!..) Утвердили уже было Юрия Яковлева — но перед самыми съемками тот, к несчастью, попал в автоаварию… Пробовавшийся среди многих других Иннокентий Смоктуновский Ромма сперва не зацепил: и слишком худой, и энергетика не совсем та. Но когда выхода уже не оставалось, Михаил Ильич решил довериться таланту артиста, попросив его постараться сыграть «полного человека». И Смоктуновский сыграл — одну из лучших своих ролей. «Мир, вечно меняющийся, бесконечный, отразившийся в очень богатой, очень восприимчивой натуре — вот что сыграл Смоктуновский», — писали потом газеты. Любопытно, кстати, что во всё время съемок (по воспоминаниям Даниила Храбровицкого) Баталов и Смоктуновский смертельно завидовали друг другу. Каждый из них мечтал сыграть роль другого!
Фильм приотворил зрителям закрытые до того двери науки не только благодаря жизненно достоверно выписанным человеческим портретам, но уже самой демонстрацией предметного мира физики: никто в мире, разве что кроме самых узких специалистов, не видел ранее ни этих установок, ни этих лабораторий — всё это было закрыто. Причем секретность была такова, что когда Храбровицкий и Ромм, приступая к написанию сценария, захотели хотя бы просто увидеть живого физика, перед ними изумленно разводили руками: а где их возьмешь-то? Непостижимым образом откуда-то просочилась-таки утечка: есть институт имени Курчатова в районе Октябрьского поля. Но попытки получить туда пропуск в соответствующих инстанциях провалились, не успев начаться: «Впервые слышим, на Октябрьском поле нет никаких институтов». Затем на уровне директора «Мосфильма» удалось договориться о поездке в Обнинск, где была построена первая в мире атомная станция. Вместо ученых там их встретил заведующий местным клубом… И это при том, что Ромм к тому времени уже пять раз получал Государственную премию СССР!
Наконец, поиски увенчались успехом — к сценарию проявил интерес будущий Нобелевский лауреат Лев Ландау, что позволило создателям фильма проникнуть в ядерную физику на максимально высоком уровне, выше некуда. «Когда мы увидели лабораторию, в которую входит паровоз и несколько вагонов с оборудованием, узнали, какое количество людей обслуживает современный опыт, мы были потрясены», — признавался режиссер. Состоявшееся знакомство дало кинематографистам научную опору для сюжета: поиск управляемой термоядерной реакции, во имя которой самоотверженно работал сплоченный коллектив ведущих физиков Советского Союза.
К тому моменту, когда картина была готова, Ромм уже лично знал практически всех наших виднейших ученых — и их мнение о фильме имело для него решающее значение. На специально организованный просмотр пришли президент Академии наук М.Келдыш, академики П.Капица, И.Тамм, Я.Зельдович… Их вердикт был немногословным, сдержанным — но положительным: «Искренняя и умная попытка показать нашу науку и ученых». Это в высшей степени авторитетное мнение сыграло решающую роль в судьбе картины, которую чуть было не положили на полку по требованию чиновников, радевших за развитие атомной проблематики: те усмотрели на экране факты нарушения техники радиационной безопасности. И подобное сомнение даже можно понять: ведь и сами академики спорили, в каком именно институте снимали, например, пультовую — однако на самом деле она была целиком выстроена на «Мосфильме». Хотя многие объекты действительно были отсняты на подлинных местах их работы.
Времена изменились: сегодня представители «Росатома» сами зазвали к себе киношников — дабы искоренить тотальную безграмотность населения в отношении атомной энергетики. Разумеется, авторы «Атомного Ивана» не могли не упомянуть в своей ленте о легендарных «Девяти днях». «Хорошее все-таки кино, почему сейчас такого не делают?» — задает риторический вопрос один из их героев. Действительно, почему? Почему такая гигантская разница между двумя картинами на одну и ту же вроде бы тему?.. Может, по-другому теперь что-то делают, или мысль у нас сейчас не в почете?.. Рассуждать можно долго. Тем более что место нового фильма в истории определят не сегодняшние зрители, а те годы, в течение которых он сохранится в нашей памяти. Шедевр Михаила Ромма подобное — самое сложное — испытание временем уже прошел.
