Интервью с Леном Уайзменом | «Другой мир: Пробуждение»

— Как режиссеру вам легко было расставаться со своим детищем?
— Да я с ним, в общем-то, не расставался, так что все было нормально. Я как бы всегда оставался нянькой, всегда участвовал в его жизни... Связь никогда не прерывалась. Но когда я начал работу над третьим фильмом впервые в качестве не режиссера, а продюсера, это было настолько внове, что пришлось заново привыкать.
— А вы вообще думали о том, чтобы поставить фильм самому? И третий, и четвертый.
— Да я всегда об этом думаю. И над третьим раздумывал, и над четвертым тоже. Такое искушение присутствует всегда, и оно очень сильное.

— Каким вы видите именно четвертый фильм во всей франшизе?
— Ну, здесь происходит достаточно опасный «выход из тени». Герои франшизы в целом всегда пытались сохранить свою культуру, держать ее в тайне от окружающего мира, чтобы люди никогда не узнали об их существовании. Это — одна из значительных частей жизни персонажей, таковы их законы и правила. И меня всегда интересовало, что же случится, если этот Другой Мир окажется на виду у людей, если сбудутся самые худшие опасения? И по своей тональности, по духу эта история отлично вписывается во франшизу. Просто здесь мы берем привычных, хорошо знакомых персонажей и запускаем их в совершенно новый сеттинг. Мне всегда хотелось заняться именно этим вариантом развития событий.
— Первый фильм появился на свет восемь лет назад...
— Боже мой!
— Похоже, настало время придать франшизе свежести и новизны. С тех пор вы уже успели снять «Крепкий орешек 4», занялись ремейком «Вспомнить все», планировали, по слухам, снять «Побег из Нью-Йорка*», что характеризует вас как дитя кино восьмидесятых. Вы предпочитаете пользоваться приемами старой школы экшна или все-таки будете изобретать что-то свое, что-то новое?

меня всегда интересовало, что же случится, если этот Другой Мир окажется на виду у людей, если сбудутся самые худшие опасения?

— Я действительно дитя восьмидесятых — это то, что я любил в детстве. Именно тогда я полюбил кинематограф. К «Побегу из Нью-Йорка*» я отношения не имею, но для меня это очень круто — оказаться причастным к любимому кино. Я в юности обожал фильм «Крепкий орешек». Настолько, что в старших классах снял собственную версию этого фильма. Пришел как-то домой, позвал приятелей... (смеется)
— Каким был сюжет?
— Сюжет был ужасным. (Смеется)
— А кто был Брюсом Уиллисом?
— Мой друган Скотт. Местом действия была папина мастерская. Сейчас-то я бы написал сценарий получше, но тогда это был кошмар и ужас. Это я к тому, что кино стало частью моего взросления. Когда я смог снять настоящий фильм про настоящего Джона МакКлейна, ощущения были такие, словно тот пятнадцатилетний пацан проснулся и взялся за дело. Было очень здорово. И к «Другому миру» у меня схожее отношение. Просто я старался все, что впитал в восьмидесятые, применить на практике. Мы даже экшн пытались сохранить в той же стилистике.

— Следите ли вы за такими франшизами, как «Сумерки» или «Настоящая кровь», «Дневники вампира»? Вы смотрите их?
— «Сумерки» — безусловно да, у меня же дочка... Правда, лично я смотрю без энтузиазма, поскольку у меня не складывается с любовными историями, но я понимаю, почему ей нравятся эти фильмы. Вот остальные проекты — за ними я не особенно слежу.
— Чем так привлекают зрителей вампиры, почему они превратились в трэнд?
— Думаю, это из-за того, что вампиры — одни из немногих мистических существ, обладающих сексуальностью, которую нельзя отыскать, скажем, у Мумии и даже у оборотней. Вампиры круты. Когда в прокат вышли «Пропащие ребята», все это и началось. Не было никого круче, нежели Кифер Сазерленд. Все хотели быть Кифером Сазерлендом. Такое не бывает с какими-то незначительными явлениями. У вампиров крутизна прячется в самом их образе.