Интервью с Авдотьей Смирновой | «2 дня»

— На какого зрителя рассчитана Ваша картина?
— Дело в том, что романтическая классическая комедия (а именно в таком жанре сделана наша картина) — это жанр не для пятнадцатилетних, если только речь не идет о школьной истории. Потому что есть такой тип романтической комедии: школьная история. Когда мальчик — красавец, а девочка — дурнушка. Или наоборот. Ведь остальные романтические комедии — это жанр для возраста 25+. Будь то «Амели», будь то «Красотка», будь то «Четыре свадьбы и одни похороны»… И мы старались делать картину в этом русле, старались придерживаться жанра и ориентироваться на такого зрителя. Другое дело, что у нас действительно с прокатом случилась совсем беда, поскольку у нас ушел из кинотеатров зритель старше 20 лет. То есть, у нас исчезла такая форма досуга, как пойти в выходные в кино. Что с этим делать, я не знаю. Да это, собственно, и не мое дело. Этим должны быть озабочены прокатчики. Но они, по-моему, никак этим не озабочены и никак с этим не работают. Мое дело снять кино, чтобы оно было зрительским. Знаете, у моего отца есть любимая французская пословица, не очень пристойная, но очень верная. В ней говорится, что даже самая красивая девушка не может дать больше того, что имеет. Я сделала все, что могла. Это максимум жанр, на который я способна. Мне кажется, что картина легкая, что смотреть ее никакого труда не составляет. При этом она не глупая… Что с ней будет дальше? Думаю, что в прокате она провалится.

— Вы, наверное, уже видели ролики? Кто их делал?
— ЦПШ.
— Вы к ним никакого отношения не имели?
— После первого ролика я высказала свои соображения-возражения. Сказала ребятам, что здесь какая-то драма драмская, а у нас все-таки комедия и нельзя ли зрителю передать ощущение, что это смешное кино… И после этого они сделали второй ролик, который мне понравился... Но, мне кажется, что лезть в такого рода вещи — не дело режиссера.
— По большому счету, да. Прокатом должны заниматься одни люди, а творец должен творить...
— Даже не в том дело, что творец должен творить — это все громкие слова. Просто есть работа, и ты должен ее сделать. И как я не позволю кому-то соваться в мою работу, так я не позволю себе соваться в чужую. Я могу высказать какие-то свои соображения, но не более того.

— Очень интересен образ интеллигенции в картине...
— Спасибо вам большое! Какое счастье — хоть кто-то это заметил… А то меня уже задолбали комментариями о том, что у нас в фильме положительный образ власти… На что я обычно отвечаю: а ничего что у меня положительный образ интеллигенции впервые за тридцать лет?
— Кроме как в лесу, как ей (интеллигенции) сегодня существовать?
— Существовать ей, как и всегда, тяжело. Сейчас, понимаете, дичь состоит в том, что интеллигенция-то никуда не делась, но она вообще исчезла из поля общественных рефлексий. Все мы смотрели фильмы «Полеты во сне и наяву», «Осенний марафон», «Храни меня, мой талисман» — там герои были интеллигенты. Затем интеллигенция ринулась на баррикады, потом почему-то стало стыдным идентифицировать себя с ней, и как-то, в общем, получилось, что страна есть, а интеллигенции вроде как нет. Хотя так не бывает. Потому что нация, у которой нет интеллигенция, это нация, которой нет. Понимаете, интеллигенция никуда не делась... Захар Прилепин, Дмитрий Быков, Кирилл Серебренников, Борис Хлебников, Александр Николаевич Сокуров, Михаил Борисович Пиотровский и многие другие — это все представители интеллигенции. Другое дело, что с некоторых пор принято воспринимать это сословие исключительно в сиянии образа Васисуалия Лоханкина... А уж то, что касается музейщиков, учителей, академических ученых — это же на самом деле совершенно святые люди. То есть, они, может быть, совершенно не святые, но без них нет России. Ну а музейщики — это вообще отдельный пункт. Это внутри само интеллигенции есть музейное сообщество, а внутри музейного сообщества есть совершенно отдельная сегрегация — это хранители музеев-усадьб. Я музейный мир неплохо знаю, и в моей следующей картине одна из главных героинь тоже будет музейщицей.

— С чем было связано решение пригласить Вашего отца на отрицательную роль, и как он это воспринял?
— Он это воспринял совершенно легко и просто… Это было связано с тем, что с одной стороны я его люблю снимать как артиста, а с другой — мне нужен был достаточно яркий персонаж. С третьей стороны — я искала умное и интеллигентное лицо, но в инфернальном ключе. Ну и еще одна причина — мне с ним легко договориться… Достаточно сказать: папа, приезжай на съемки.

— Я правильно понимаю, что история захвата губернатора в заложники — она осталась в фильме в очень небольшом количестве?
— Да, вдвое меньше, чем планировалось.
— Что пришлось порезать?
— Там была масса смешных вещей и совершенно чудесные сцены Бориса Каморзина… И эти вырезанные сцены жалко, и мне ужасно неудобно перед Борей, потому что получилось, что я его роль зарезала. Но, как известно, окончательно картина рождается в монтаже… И не выдерживала история. Хотелось уже смотреть про этих двух людей, про их отношения. А история с губернатором перегружала ритм… В кино все-таки ритм — это самое главное, поэтому пришлось повыкидывать массу сцен, которые мне очень дороги и очень нравятся.

— Как Вам работалось с Бондарчуком? Сложилось ощущение, что это абсолютно его роль... И как он воспринимал себя на площадке?
— Как он себя воспринимал — это надо спрашивать у него. Но роль писалась под него. И работать с ним — абсолютное удовольствие. Он очень большой артист. И он идет куда угодно. Куда позовешь, туда и идет. С ним очень интересно. И надо сказать, что еще в процессе репетиций я поняла, что он еще больший артист, чем я думала. Встреча с ним для любого режиссера большое событие. Он может сыграть все что угодно. Чувствовал он себя органично и веселился, смеялся, и вообще у нас на площадке было весело и любовно… Мы жили на турбазе, а еще к тому же картина довольно бедная, поэтому «кинокорм» — это тоже не самый большой подарок. Поэтому когда мы приезжали со смены, то Максим Осадчий, Федор и я становились к мангалу и на всех готовили какую-то еду. Причем бывало так, что продукты мы мариновали прямо на площадке во время какого-нибудь перерыва. В общем, так получалось, что после смены мы еще отрабатывали полсмены у костра. Я ненавижу конфликты на площадке, я люблю, чтобы всем было в удовольствие, и надо сказать, что Федя для этого тоже делал очень многое — и привозил из дома то какие-то вина, то мясо, то соус, то звонил, едучи на съемку, и спрашивал, что нужно купить… Вот такой пионерлагерь.

— В той версии картины, которая была показана на Кинотавре, фамилии Рубена Дишдишяна не было в титрах. Что-то удалось решить? Или она так и осталась за пределами?
— Вы знаете, после этого я смотрела картину на закрытии Русской программы ММКФ, и фамилия Рубена была там. Что будет сегодня, я не знаю… Это был абсолютнейший сюрприз, непонятно как произошедший, потому что где-то 24 или 25 мая мы вместе с Федором в лаборатории «Саламандры» принимали эталонную копию. И все фамилии были на месте. Поэтому когда две фамилии исчезли на премьере, для нас это был полный сюрприз, мы просто ничего не понимали. Я до сих пор не знаю, как это произошло, кто отдал распоряжение, как это было сделано чисто технически… Но я, как считала, так и считаю это мелочностью, низостью, потому что внутри любой компании могут возникнуть любые конфликты. И я не знаю, в чем там дело между Рубеном и остальным руководством студии, но я знаю, что у истоков этой картины стоял Рубен Левонович Дишдишян. И Арам Мовсесян. И я не понимаю, как они могут не быть в титрах. Это, знаете, как в советские годы, когда Крамаров уехал, после чего стал исчезать из титров в картинах. По-моему, это дичь, бред и терпеть это нельзя. Но на втором показе фамилия Дишдишяна уже была.
— Видимо, сработало такое привлечение внимания к этой проблеме?
— Понимаете, в чем дело — мне кажется, что если молчать, то ничего и не сработает. А если говорить, то рано или поздно должно что-то сработать. Они же тоже не идиоты. Им же не нужно, чтобы был какой-то вечный скандал. Я им пообещала, что если фамилии в титрах не будет, то я буду каждый раз давать интервью по этому поводу. У меня в этом смысле поганый характер.

— В начале беседы Вы сказали, что есть ощущение, что картина будет провалена. Чем оно вызвано? Как вообще вся эта работа выглядит со стороны режиссера?
— Понятия не имею. Есть люди в ЦПШ, которые занимаются пиаром, есть юноша Илья, который делал ролики. Чем занимаются другие люди мне понять сложно. Мне, конечно, смотреть на это дико, странно и несколько обидно, потому что это тот редкий случай, когда не циничный, не высокомерный режиссер пошел честно делать жанровое кино. И, как мне кажется, это кино вполне получилось (во всяком случае, зрители принимают фильм каким-то оглушительным образом)… Но с этим же надо работать, давать какую-то рекламу, рассказывать что-то по телевизору, наверное… Ну и что я могу тут сделать? Я не могу подменить собой продюсеров, прокатчиков и т.д. и т.п. Я просто знаю, что действительно, поскольку картина не для пятнадцатилетних, то значит это не пятнадцатилетнего зрителя надо как-то зазывать в кинотеатры. Как? Я не знаю. Но у меня в руках и нет инструментов, у меня нет фокус-групп, социологических исследований. Всего того инструментария, который в руках у прокатчиков. А у них есть, но что они делают, я не знаю.

— Сегодня на круглом столе по продвижению российского кино возник вопрос о том, что зрителя отечественного кино распугали за последние годы. Что большинство отечественных, российских зрителей боятся обмануться…
— Это ерунда. Посмотрите, что творится на торрентах, посмотрите, как качают русское кино, сколько раздач, с какой скоростью оно скачивается.

— Я же помню историю с картиной Лунгина «Остров», которая ушла в сеть за два месяца до выхода в прокат, и тот самый хороший сарафан, который получился после скачивания с торрентов, позволил картине собрать.
— Дело не в этом… Дело в том, что там очень хорошо вложился в рекламу канал «Россия». И, к сожалению, у нас это действует только так. У нас построена такая система, при которой взрослый зритель, самый обыкновенный, а не какой-то заумный, просто ушел из кинотеатра. Я могу сказать, что пять-семь лет назад я сама ходила вместе со своим сыном в кинотеатры на все. Я могу смотреть, в принципе, любое кино, мне главное, чтобы оно там двигалось… Мне все равно, что это — «Форсаж», роботы… Все что угодно. Я перестала ходить в кинотеатр, при том, что я это очень любила, по той простой причине, что еще пять-семь лет назад, когда в зале у кого-нибудь звонил мобильный телефон, и человек начинал разговаривать, весь зал поворачивался и начинал сверлить его взглядом… Это исчезло. И сейчас моему сыну 21 год и он тоже все реже ходит в кинотеатры. Я тут разговаривала с одним из прокатчиков, собственно, с тем же Рубеном, который пять или семь лет назад купил картину «Амели» и довольно успешно ее прокатал в России. Вот если бы ее купили сейчас, она бы провалилась. Смешно сказать, фильм «Король говорит!» собрал во всем мире 140 млн., в Италии он собрал 6,5 млн., а в России — 1,2 млн. на страну в 140 млн. человек. И сравните с тем, сколько в Италии живет народу. Это дичь абсолютная!
А при этом скачивается это кино замечательно. Это значит, что взрослый зритель изгнан из кинотеатра. В Европе построена альтернативная система кинотеатров. Есть большие мультиплексы в мегамоллах, в которых идет голливудская продукция, и есть небольшие кинотеатры, как правило, совмещенные с ресторанчиком, книжным магазином, в которые ходят люди постарше. Что значит постарше? Это 25 лет. Когда поход в кино — это такой способ времяпрепровождения. Сейчас же ты приходишь, а там кроме пива и поп-корна ничего нет, а во всех залах идет одно и тоже... Режиссер Майк Ли, великий английский режиссер, выпускает новую картину, а я узнаю об этом совершенно случайно, через год после проката выясняю, что она была в российском прокате, но она была куплена одной копией, которая шла в одном кинотеатре в Москве, а я живу в Петербурге, на одном сеансе в 10:00 утра. У меня был шанс ее посмотреть иначе, как скачать с торрентов? Нет. Я вас уверяю, что если взять картину Сокурова «Телец» или картину Бакурадзе «Охотник», или картину Хлебникова «Сумасшедшая помощь» и поставить в двух залах в Москве на протяжении года на удобных сеансах, на трех сеансах — утреннем, дневном и вечернем... Так вот, я вас уверяю, что эти картины не только вернут деньги на них затраченные, но и принесут прибыть. Я уверена в этом. Просто это должна быть долгая история. Нашим прокатчикам это совершенно не нужно, потому что наши прокатчики вообще не имеют никакого касательства к киноиндустрии. Они не возвращают в нее ни рубля, соответственно, они не заинтересованы в ней вообще никак. Они не заинтересованы в существовании национального кинематографа. В принципе. Они великолепно обходятся без него.

— С тех пор как в Штатах появились мультиплексы, то эта проблема перестала там существовать, но ведь, как в Советском Союзе, там было в свое время зональное деление, когда если в каком-то округе в одном кинотеатре идет один какой-то фильм, то в соседнем кинотеатре этот фильм уже идти не может. Если бы подобная система существовала в России хотя бы для однозальников, то это как-нибудь спасло бы ситуацию?
— Не знаю, это довольно сложный вопрос. Во всяком случае совершенно очевидно, что как и во всей Европе — все то, что не Голливуд, нуждается в патерналистских законах в отношении собственной кинематографии. Дальше страна и нация должна сама решать… Есть страны, которые совершенно сознательно отказываются от собственного автопрома. Точно также можно, в принципе, отказаться и от национальной кинематографии. Другое дело, что любая кинематография — есть часть национальной культуры и, соответственно, нация, которая отказывается от собственной культуры, отказывается и от самоидентификации. Вот и все. А ведь эти патерналистские законы бывают самые разные: где-то это налоговое послабление, где-то это квотирование, где-то зональное квотирование и т.д. и т.п. Но у нас же ничего этого не происходит. Поэтому, пока этого не случится, мы вот так и будем существовать.